посвящается дорогому мне человеку, С.Л.А.
Мое время – соленая ночь, ноги мои – острые лезвия.
Ты обернись, никого уже нет. Только шепот и дверь открытая…
На перекресток приходили все по одному, рассаживались и жалобно нюхали пепел далеких костров. Скуля, перепевали знакомые мотивы. А на горизонте пожар! А на горизонте небо раскололось пополам, и из образовавшейся щели сыпал снег. Сворачиваясь в спираль, свистел и гудел по натянутым нервам. А потом утомленно оседал на деревьях. Замирал и прислушивался. Ловил твой взгляд из–под простуженных бровей, стыдился чего-то. Шаркал складчатыми ногами по мышиным норкам, по прошлогодним мыслям, по старым сказкам, все ждал, наверно, что пригласишь. А там забеспокоились уже, губы все понадкусывали и обнажили блеклые кости. Напряглись, спружинились и притихли, ожидая схватки. Не страшно. Прозрачно. И призрачно. А ты сбрось кожу свою, обернись синицею да в сизую даль. А снег за тобой, как почтовая марка. И замерзший мед на губах. А весь жар внутри, под рубашкой, где-то слева. Стучит. Клацает, брякает. Как колокол. Никто ведь его не спрашивает, но все слушают. Кто-то бешено молится, кто-то ебется, разменивая душу блядям. А те всё несутся, стучат сухими подошвами. Примеряются, прицениваются. Чешуйчатые сосны оголили макушки, обнажили жабры, лапы расставили, чтобы поймать. Мимо, мимо, мимо! Поберегись! Все выше к самому небу, чтоб пальцами прикоснуться, оставив липкую полосу. А небо без 20 три, и желеобразные звезды почти закатаны в банки из под клубничного варенья. Ты знаешь, где я. Я чувствую тебя. Твой вкус молока и страха. Ноты тишины и моего голода. А спины все плотней, ребра все толще. Прогорклый дым ядовитыми искрами уже хватает за ногти, вгрызается в горло. Я обязательно запомню тебя из всех, выжгу на шкуре и высушу след. А затем перемотаю голубым шарфом из арабской вязи. Чтоб сохранить навечно голос твой и увидеть тот снег. Спокойный и алый… |
