В девятнадцать лет он, как и многие его сверстники, верил в свою исключительности и даже гениальность, несмотря на то, что ни малейших предпосылок для этого не было. «Настоящая жизнь заканчивается к тридцати годам», - обычно небрежно бросал он очарованным им девчонкам, затягиваясь очередной сигаретой. Благо ни он, ни девушки еще не были отягчены особым опытом и умом, поэтом веселые пьянки и секс казались неизбежными предвестниками прекрасного будущего.
Однако жизнь, с не меньшим презрением, преподнесла свои уроки, в виде первого, весьма краткосрочного, брака и не менее скоропалительного развода. Из этой ситуации он вынес только две вещи: объемный пакет с уже никому не нужными поздравлениями, открытками, пожеланиями счастья и детей; и первый предательски седой волос над левым виском. Предательство заключалось в том, что при любой попытке обнаружить его, седой, как мышь, прятался во все еще густой шевелюре и показывался только во время важных и потенциально перспективных свиданий. Не раз девушки, приставляя указательный палец, как дуло пистолета к его голове, с самыми разными эмоциями вскрикивали: «Да ту уже седеешь, дорогой!».
Поэтому в первое же утро проклятого в юности и отрочестве тридцатилетия он сам себе решительно и бодро заявил: «В тридцать лет жизнь только начинается!», и пустился во все тяжкие. Записался на курсы Норбекова, потом на латиноамериканские танцы, в краткие сроки освоил доселе неведомое ему искусство езды на велосипеде, временно бросил курить, перечитал почти всего Бунина, научился готовить котлеты по-киевски, взошел на Говерлу, реализовал, наконец-то, несколько сексуальных фантазий еще времен юности, взял даже щенка добермана из приюта (которого вернул через две недели) и снова женился. На этот раз брак просуществовал три года, но снова-таки закончился разводом, а жизнь-судьба-бог-истощенная нервная система-очередная жена-подгулявшая печень – не важно кто из них – с воистину кровожадной улыбкой, размашистым жестом истомившегося от тоски и недееспособности художника, нарисовали ему прекрасную седую прядь, прямо над лбом, между глаз. Не какую-нибудь обворожительную, для женского пола, прядь, как у Дерека Шепарда, а вполне себе седую, указывающую на его возраст, как кольца на пне срубленного старого дерева, прядь. И сразу возникли два вопроса: достойно ли мужчины красить волосы вообще, и в его возрасте в частности?
И вот уже неудавшийся девятнадцатилетний «гений», чья жизнь «закончилась» в тридцать, угощает своих коллег по работе стаканчиком-другим кофе, пытается шутить и не так уж чтобы убедительно цедит: «Хо-хо, девоньки, да жизнь-то только в сорок лет и начинается!». Они, конечно, хихикают, демонстрируют ему свои коленки и безжалостные вырезы декольте, но даже его мужественные, титанические попытки втянуть изрядно раздобревший живот оставляют желать лучшего. Он стареет и уже не всегда понимает, что теряет чаще и быстрее: друзей, зубы или тягу к этим самым девушкам.
Во всех своих потерях, горестях и неудачах он винит всех, кроме себя. Паршивые жены, ужасная экология, проклятые капиталисты, продажные левые. Виноваты все и единогласным решением присяжным миру этому выносится приговор без права на обжалование: «Виновен!». И он еще раз добавляет восклицательный знак, подчеркивая важность и драматичность момента.
Все эти завтра, завтра, завтра... Замученный, израненный, чумазый от копоти и сажи, сбитый летчик, из последних сил тянущий свои никчемные флаги в пыли полководец, чье войско разгромлено и рассеяно по выжженным войной территориям, и чей час триумфа остался там, где-то за спиной, за песчаными барханами, он входит в бар и, впервые за несколько месяцев, просит – нет! – требует кружку свежего, холодного пива. И черт меня подери, если они ему не дали кружку свежего, бочкового, холодного пива! Человек, потерпевший кораблекрушение, как и человек приговоренный к смерти, имеет право на последнее желание и не счастливым, беззаботным людям осуждать презимленность или нарочитую вульгарность этих просьб.
И ему приносят пенное, холодное пиво, лучшее из возможных и найденных может даже на всей Земле. И вот уже безжалостный туман трезвости рассеивается, проступает день, и он видит Женщину. Заказывает еще и еще, и еще. А после, повторяя себе как мантру: «В сорок лет жизнь только начинается», говорит вслух, обращаясь к ней: «Вы, прекраснейшая из всех виданных мною женщин! Вы, нимфа, наяда, ступающая по мои грезам! Что я могу сделать для вас?!».
-Тирамису, - скучающим тоном отвечает она и смотрит ему прямо в глаза.
- Тирамису! – орет он не свои голосом на все заведение, а после – добавляет, - Дарби Макгроу! Дарби, подай мне рому!
Ему приносят заказ и он любезен, обходителен (мама бы гордилась таким сыном), но он не видит прозрачного, заиндевелого от своей несущности ведра с белой краской, с неумолимого цвета сединой, которое балансирует на невидимых, призрачных лесах над его головой, готовое излиться, как только он коснется губами чертового бокала, как только он сделает первый глоток. |
