Интересовало, что здесь –– тропики или субтропики? Дождь перестал, и сразу стало жарко, возможно, действительно существовала необходимость в реагировании, как, вдруг, она отпала сама собой –– ибо неизмерима глубина помыслов глупцов! Оставалось только догадываться, если бы было на это желание и время. Потому что думать так, как это удавалось им, в силу могучего интеллекта, являлось задачей непосильной сложности. Там ведь бегали полчища не тараканов, но мышей самых крупнейших, самых отборнейших пород! Лил дождь на бруствер, и лязгали поблизости гусеницы.
Обстоятельства сложились таким образом –– его прошлое для него было сплошной загадкой. Каждый раз, просыпаясь утром, прежде всего предстояло решить загадку относительно того, как его зовут теперь. Только потом, по ходу пробуждения, начинали появляться догадки. Он просыпался, и знал своё прошлое довольно-таки приблизительно. И вот в этом «довольно-таки приблизительно» присутствовало много других отрывков из его и не его жизни. У него было не меньше двух десятков родителей, сотни братьев и сестёр из разных континентов планеты; и всякий раз, куда бы его не забрасывала судьба, он не мог определить свое местонахождение –– то ли Италия, то ли Африка, то ли Англия, то ли Россия, то ли Америка или Австралия. Пару раз на льдине с товарищами они ожидали аэроплан.
Ибо! Это не юнцы зелёные, но мужи! С залихватским Чапаево-Петькинским чубом и революционным огнём в глазах да на тачанке! Стратегические задачи эти экспериментаторы решали при помощи картофеля на столе да Анки-пулемётчицы на коне (и Виктор Пелевин тут ни причем!) Хотя персонаж его небезызвестного знаково-величавого произведения «Чапаев и Пустота» Анна, была права, написав на своей тачанке: «Сила ночи, сила дня –– одинакова хуйня!» И хоть матерщина не входила в его лексикон с детства, всё же в силу того, что изменять цитату оригинала было, как минимум некорректно, всё же привёл эту стремительную по своей яркости и насыщенности эпиграмму. Мелькнул гений Пушкина: «И возбуждал улыбку дам, огнём нежданных эпиграмм». Так и Анна подкупала, одной ей свойственной простотой, детской непосредственностью и прямотой, не лишенной, впрочем, эстетического самолюбования.
С этим нельзя было смириться, а, вместе с тем, он привык. Привык к известности и неизвестности будущего и прошлого. Единственное, что у него не вызывало сомнений –– настоящая, существующая реальность –– тут проблем не было вовсе.
Да, так вот-с! Этот чуб мелькал потом на трибуне в одной авторитетной организации в виде туфли издающей звуки напоминающие «кузькину мать», хотя некоторые биографические источники утверждали, что данным образом демонстрировалась прочность продукции, что её, мол, и об трибуну не разломаешь. «Паны дерутся, а у народа лбы (читай «чубы») трещат!» Вот, значит, господа хорошие, какой хлеб да соль получается!
В этот раз проснулся с тройным воспоминанием. Три воспоминания в одном. И множество второстепенных. Где-то на балу подсыпал жене в мороженое яд, потом у другой жены спрашивал о молитве на ночь, всё мучался сжигаемый ревностью, то ли с шарфиком, то ли с платочком, потом мчался снова на какой-то маскарад, было невыносимо жарко, залез на балкон к дочери врага, на следующий день на ней женился, заколол её брата. Потом сидел в подвале со своей женой, к ним пришел гость и отравил их вином, после чего мчался на коне на кладбище и возле своей любимой пил яд. Потом был поединок во дворце, шпага, которой его ранили, оказалась отравленной. После того, как он умер, пришлось идти в прислугу сразу к двум синьорам.
––Такой вот хлеб да соль получается! Эй, хозяюшка! Завари-ка нам чайку, да покрепче, пожалуйста!
–– Всё в чуланах прячетесь! Всё смешки вам, да язык без костей, да жизнь без совести!
Теперь, сидя в окопе с гранатой, с тоской вспоминая тёплое солнце Италии, он думал, на чьей стороне воюет. Мелькнула вспышка. Местность стала неузнаваемой. Приближался танк, он сидел на мосту и палил из пистолета по стальному громадному насекомому, которое, кряхтя устало, медленно, но неумолимо надвигалось на него. Он вспомнил, что его фамилия Миллер. Имя он не помнил. Может быть Генри?
Сидя за письменным столом, он думал о тропиках. Да, теперь его звали Генри. |
